КАК СЛАДОСТНА МЕСТЬ В дерьмо можно вляпаться когда угодно. Он об этом помнил, но, стояк в штанах мозги отключает, думать начинаешь другим органом и о других вещах. Вот и влетел по полной, вместо того, чтобы хорошенько ёбнуться, как замыслил. Ладно то, чем надо ебать с собой унёс, а не оставил на память сумасшедшей суке…
Сперва шло без сучка, без задоринки. Он шатался в окрестностях несколько дней, высматривая тёлку, которой можно вдуть. Или даже лучше, коровёнку. Любит он баб в соку, с двенадцати лет от них прётся. И хоть самому уже под тридцать, никакие они для него не перестарки, а самые что ни есть молочные скотинки – прижми, так и потекут. А прижми ещё, да посильнее, и больше она таких фокусов никому не покажет. Останется твоей навеки. Он их всех жалел, своих милашечек, но доводил дело до конца, как бы сердце ни щемило, когда наставало время прощаться. И сразу опять кончал, веером брызгало.
Эту он как увидал, решил – будет его. Важная из себя барыня, нарядная, всякими цацками обвешана. И красивая, просто охуеть. Не то что бы до неё он любился абы с кем, нет. Всегда выбирал. Но крупная рыбка до сих пор не клевала. И не клюнула бы, если бы её, рыбаньку, не занесло по какой-то надобности в заброшенную развалюху за городом. Его, выходит, счастье.
В тот раз он пролетел, его ладушка была с подружкой, тоже рыжей, только мастью поярче.
Все рыжие, падлы бесстыжие, сами напрашиваются на переёб. На вторую он почти не глядел, но, сидя в кустах, по болтовне понял – здесь у них тайное местечко. Разъехались они разными дорогами, что для него было как маслице на хлебушек. Пошёл следом, разведал, где удобнее затаиться. И стал ждать, пока эти потаскухи снова соберутся на случку. Настаивал для неё сочок.
На брыкливую дамочку напоролся. Не успел, вытянув из машины, предложить ей не шумя, без глупостей, пойти с ним в рощицу, как едва не словил зуботычину. Пришлось скрутить дурёху и волочь мешком, а она всё рыпалась и взвизгивала: что ему, мол надо. Извивалась, только успевай хватать за разные места.
Обозлившись под конец на упрямство, отшвырнул её под дерево, отбрасывавшее развесистую тень, которое тоже наметил загодя. Обычно-то он коровок сажал на травку и, перед тем как аккуратно, одёжка за одёжкой, раздеть и опрокинуть на спину, немного калякал. Как зовут, сколько лет, есть ли муж, дети. А эта бряк оземь и лежит колодой. Подобрался, проверил – не похоже, что прикидывается. Видно головой ударилась, но дышит. Стало быть, очухается.
Приподнял зазнайку, распушил ржаные волосы, по лицу провёл, медленно, чуть дыша. Потом кофточку снял, тоненькую, словно из паутинки. Полюбовался – ай, хороша! Чёрное бельё, белая, как сливки, кожа, грудь маленькая, но крепкая, и соски под тканью твёрдые, уже поспела. На нежной шейке украшение, наподобие собачьего ошейника, но из драгоценных камушков – скоро им будет куда впиться. Приготовил платок, если вздумает кричать, когда очнётся. Чистый, разве что не надушенный. Зачем же совать грязную тряпку в эдакий сладкий ротик?
Женщины его вниманием не удостаивали. А почему? Не урод какой-нибудь, всё в исправности. Но он нашёл способ, чтобы его уважали. И любили. А в самом конце обязательно плакали. Он знал, в такие минуты в него вселяется Эшу*, одалживая свою чёрную силу. И ему давно было плевать на это. Скинул куртку, да совсем было собрался красавицу ущипнуть и разбудить, как откуда ни возьмись, появилась эта бешеная манда и сунула под подбородок кинжал с лезвием до того острым, что его бедный парень вмиг прижух.
- Отпусти её, - говорит, - Иначе отрежу твоё хозяйство под корень, чтобы на грядке больше ни черта не росло.
Скосил глаза в сторону – бабёнка, на вид пригожая, кудрявая, но с одного взгляда ясно, сущая бестия. И похотливо так улыбается, точно представляя, с каким удовольствием обкромсает ему всё ниже пояса. Перетрухнул он здорово. Неужели боги возмутились и наслали на него Янсан-воительницу**? Тогда пощады не жди…
- К-кто ты? – еле выдавил, не сводя правый глаз с неё, а левым умудряясь смотреть на кинжал и красный матерчатый цветок над вырезом.
- Роза Палмейрау.
Про Розу Палмейрау он, конечно, слышал, и немало, однако не верил ни слову из этих историй, рассказываемых в баре, под стаканчик кашасы. Но, если Янсан, гуляя среди людей, шифровалась под именем Розы, то всё сходилось. И несло вонищей. А ей ещё взбрело, заместо горла, прихватить кинжальчиком его мошонку.
- Дона Роза, - заторопился он, - Уберите кинжал, Бога ради. Вы можете меня покалечить ненароком.
- Стоило бы, - ухмыльнулась во весь рот сучья богиня, - Или содрать с тебя штаны и провести через город, что поблизости.
- Дона Ро…
- Помолчи. Ты её хотел отыметь?
- Да что вы, дона Роза! Эта госпожа просто…
- Упала, стукнулась затылком и потеряла сознание. А ты проходил мимо и поспешил помочь, как честный христианин. И не называй меня каждую секунду доной Розой. Я люблю уважение, но не лесть. Вдруг рука от раздражения дёрнется.
- Хорошо дона… Простите… Как прикажете…
- Быстро усваиваешь, - похвалила Янсан, - Значит, ты хотел её трахнуть. Это можно устроить.
- Что вы…
- Ровно то же, что крутится в твоих грязных мыслишках. Ты её отдерёшь, прямо сейчас, а я вам свечку подержу, так и быть, - она поиграла кинжалом у
него между ног, - Выбирай. Не то веду тебя в город, выставив наружу твоего
красавчика. И пусть народ рассудит по заслугам.
От предложения у него по спине ручьём ливанул ледяной пот. Трясущимися пальцами потянулся к пуговице на ширинке.
- Не обгадься от радости, – наставляла шлюха, не убирая оружие, - Иисус и Дева Мария! Вот этим ты нацелился орудовать? Ну и богатырь!
Резак передвинула повыше бедра и он, наклонив голову, поглядел вниз. Его мальчонка болтался, как сморщенная кожура лимона, свисающая со стола после пьянки, ни на что серьёзное не годился.
- Таким «штыком» дырку не проткнёшь, - Янсан причмокнула губами, - Сядь-ка.
Он хлопнулся на голую жопу, чувствуя себя какашкой в сортире. Лезвие жалило кожу.
- После всего… ты бы сжал её вот здесь, верно?
Она положила ладонь на «ошейник», а мизинцем коснулась ямки между ключицами его лапушки. И та ожила – шевельнула головой, пробормотала что-то, он разобрал только «икс». Хуй будто кипятком шпарнуло.
- Смотри, смотри, - он уже ни хера не соображал, богиня к нему обращается, или это раздаётся в голове, - Видишь какая она – мяконькая, смирная. Вся твоя. Ты её хозяин. Можешь попробовать на вкус, а можешь сожрать, и обглодать косточки. Она это знает, и притворяется беспамятной, надеясь обмануть тебя. Когда уловка не поможет, пустит в ход другие. Она будет просить подарить ей жизнь, примется кричать. Они всегда кричат, разве не так?
Десятки криков, слившиеся в разноголосый вопль. Руки и ноги, колотящие по земле, прямые, как палки. Озерки слёз в закаченных глазах. - Возьми её, - велел одинокий голос, откуда-то сверху.
Чуя, что готов, он, насилу сдерживая дёргающегося от нетерпения паренька, кое-как стащил с милашки широченные брюки, трусы, тоже чёрные, кружавные. Побросал без порядка, и, раскинув ножки шире, сунул в податливое тело, одним толчком глубоко войдя в норку под её рыжим кустом, где оказалось мокрёхонько. Но его жеребчик не пастись на лужок прискакал, а выебать кобылку. И по хую уже, что не трепыхается. Лишь бы там, в ней, двигаться, вперёд-назад. Вставлять и вставлять стерве, до нутра.
Да и она не долго мороженой прихеривалась. Вдруг эдак сильно, пружинно сдавила ему головку бёдрами, не открывая глаз. Вот блядища! У него, понятное дело, пуще попёрло, аж таранить скользкую пизду стал. А тут и Янсан присоседилась красаве под бочок. Нашёптывает чего-то, за ушко покусывает, язык в рот засовывает, к шее жадно присасывается. Одной рукой всюду по ней шарит – живот оглаживает, грудками играется – свободной к себе в штаны залезла, и довольнёшенька. Милка вовсе шёлковая сделалась. Куда надо выгибается, толкает, стонет, ровно пташка щебетает, ни в чём им с богинькой не переча. С этой щедрости глаза у него вконец красным застелило, рыкнул, ходуном внутри заходил, затрясся, и кончил в неё. И Янсан следом провыла протяжно.
Оклемался он, достал мальца, встал, ещё с мелкой дрожью, весь как в
муравьях. Только нагнулся штаны подхватить, богиня тоже поднимается и подходит на шатких ногах.
- Погоди, - командует, что заправский сержант.
Ему враз поплохело. Ну, как по новой хуйня с кинжалом начнётся?
А она, паскуда, склабится. Угадала, что у него в башке.
- Я твой брус отрезать не стану, хотя дело доброе. У тебя найдётся кое-что нужное мне, - и цоп пятернёй, - Постоишь спокойно, не раскаешься. Но, если что, берегись.
Глазищами бесоватыми так и полосует. Да его припугивать не надо, уже запуганный. И никакого нету стыда, потому не баба она, и не человек, а убийца небесная. Вон Эшу в нём молчит, не показывается. Не хочет ссоры с роднёй.
Опустилась она, значит, перед ним на коленки. Рука горячая, мягкая, кого хошь встрепенёт в два счёта. Взяла его отвердевшую штуку в губы, поласкала конечик, а дальше, пядь за пядью, втянула ртом по самые яйца. И пошло-поехало: туда-сюда, губёшками, языком. Глаза прикрыла (везло ему сегодня на жмурок) и сосёт да облизывает, словно девчонка конфету длинную и вкусную. Ангельские письки!! То вынет до середины, то целиком заглатывает. Ни пятнышка не пропустила. Постанывая от разливающейся сласти, он в очередь пялился на неё и на оприходованную тёлку в траве, с раскуроченной пиздой, но вскоре перестал разбирать, где верх, где низ, где рай, где пекло. Всё перевернулось, спуталось, опять напал дергунчик и трепал его покуда не влепил залп беленькой в святейшую глотку. Лёгкость наступила – кажись, взлетел бы. Однако фыркающий звук и струя в лицо чего-то мокрого и склизкого спустили на грешную землю. Расклеил глаза – она, шалава драная, кому ещё быть. Остатки спермы с губёх ебучих утёрла, и об штанину ему отряхнула.
- Не понравилось? – спрашивает с презрением, выписывая кинжалом зигзаги в воздухе, - Ты же мастер попрыскать из своей пиписки, вот и на твою долю перепало. Что мне требовалось, я получила, а твоё вернула. Проваливай, и не попадайся на дороге.
Тут же драпануть ему смелости не хватило. Махонькими шажочками посеменил восвояси, но – дьявол что ли тягал за загривок? – оглянулся. Богиня присела на корточки над лежащей и что-то мудрила, приговаривая:
- Тихо, девочка, тихо. Всё прошло.
- Дона… - вымолвил робко.
Взглянула – грозой при безоблачном небушке обдала.
- Что вы с ней сделаете?
Ответ лязгнул металлом её клинка:
- То, что не сделал ты.
Удирал он оттуда, как сумасшедший, покуда не воротили. Даже гордость, что сама Янсан брала его парня в рот, как-то полиняла. В жопу этих богов и сраную праматерь Иеманжу! Оттяпали сладенькую! Столько трудов, а
обломилось с гулькин клюв. Ей-ей, брат, ни на йоту не приврал!
***
Эриберту Перейра, управляющий, передал всё слово в слово своей хозяйке, доне Адме Геррейру. Стоя перед ней навытяжку, глядя в казавшееся мраморным лицо, обрамлённое тёмно-рыжими волосами, угрюмый бородатый субъект говорил и говорил, не давая себе передышки. Обстоятельно, без эмоций, глуховатым голосом пересказывал подробнейше, как услышал от грязного бродяги, наведя на него пистолет. Сначала ублюдок трусливо дрожал, выговаривал признание через силу, запинаясь и всхлипывая, а к концу уже трясся от возбуждения. Забыв про Эриберту, про взведённое оружие, этот говнюк блуждал руками по причиндалам, брызгал слюной и, срываясь на петуха, выкрикивал похабную матерщину. Выкрики Эриберту тактично опустил. Сухо, точно в полицейском протоколе, выложил факты: кто, где и как её трогал, сколько и у кого было оргазмов, и так далее.
- Этого урода мои ребята изловили, и я только что доложил вам, как поступил с ним, - закончил, пытаясь по реакции госпожи понять, что она думает, - Но руководила всем женщина. До неё мы пока не добрались, но доберёмся, можете не сомневаться. Сукин сын называл её Янсан, однако сообщил и другое имя – Роза Палмейрау.
Адма безмолвно шевельнула губами. Он словно видел сквозь белую блузку и чёрную юбку чуть ниже колена её нагое тело. Совершенное тело, с которым посмели так скотски обойтись. Сердце тяжело, неровно заколотилось, заставляя кровь выкидывать странные штуки. А она сидела – белая, неподвижная, недоступная. Недоступная для него, не для других. Нет, конечно, её вины здесь не было. Но понятие вины существенно для живущих по закону.
- Дона Адма, вы что-нибудь скажете?
…в свою защиту? Сеньора окинула его брезгливым взглядом.
- Скажу, что ты, наверное, с огромным удовлетворением повторил эти гнусности, специально постаравшись запомнить каждую мелочь. Что ж, ты добился того, к чему всегда стремился – доставил мне отвратительные минуты. Можешь убираться.
Наполненный гадливостью, голос, магическим образом не утрачивал звучания трели певчей птицы. Брюки Эриберту стали угрожающе тесными.
- Вы несправедливы, дона Адма. Я убил вашего насильника. И чёртову бабу убью, дайте срок. Она заплатит.
- Меня не интересуют твои делишки. Пошёл вон. Хотя бы сегодня не мозоль глаза.
Подавляемый испуг обнаружил себя на мгновение в безвольно дрогнувших очертаниях рта, в выражении затравленности. Впрочем, он ощутил его раньше, так собаки чуют запах паники преследуемой жертвы. Без примеси душка немытой плоти, но в остальном, в господской гостиной пахло как в лачуге, где управляющий допрашивал извращенца.
Чего вы боитесь? Я никому не дам вас в обиду. Никому не отдам. Эриберту исполнил приказ тем более охотно, что ему необходимо было
срочно уединиться. Осудив, приговорив и наказав Адму в распалённом видениями воображении, чтобы невзначай не наброситься, разметав в клочки остатки контроля. А потом выбросить оргию неограниченного сладострастия и осквернения из воспоминаний, по крайней мере, до очередного повода.
***
- Знаешь, кто хозяйка отеля-казино? Та женщина, что спасла тебя от грабителя. Роза Палмейрау.
Алешандри Геррейру, девятнадцатилетний брюнет с фигурой греческого атлета, открыто злорадствовал, видя замешательство матери. На секунду, не больше, Адма опустила голову, негромко проронив:
- Так значит это она.
Утвердительно кивнула, и уже глядя с холодным вызовом на единственного отпрыска подвела черту:
- Та самая потаскушка.
- По-моему ты должна ей быть благодарна, она спасла тебе жизнь, - беспечно откликнулся Алекс, покидая гостиную в ему одному известном направлении.
Сеньора Геррейру потёрлась подбородком о плечо, под фиолетовым атласом пеньюара. После разговора с Эриберту она час провела в ванной, вымывая с себя, и из себя следы тех двух. Особенно яростно оттирала любое напоминание о Розе Палмейрау. Героине, которая отбила Адму у полоумного оборванца и привезла домой. Подстрекавшей этого оборванца овладеть Адмой. Целовавшей её взасос. Она с омерзением, коротким, резким движением мазнула ладонью по губам.
Эриберту обещал покончить с дрянью. Не сумел? Или не захотел? Теперь не имеет значения. Роза вернулась, и заправляет вновь открывшимся отелем, где целую ночь пропадал Феликс. По иронии судьбы, в нём она и встречалась с Амаполой, когда, по пути обратно, подверглась нападению. Не слишком ли много совпадений? Голос в сегодняшнем сне предупреждал об опасности… И опасность не безлика, у неё есть имя.
Она могла погибнуть. Она всё ещё может погибнуть. Если не будет достаточно осторожна.
***
Женщина в расписанных цветами джинсах и розовой кофточке без рукавов, плотно облегавших гибкое, сильное тело, мерила гневным взором сооружение, возвышающееся над городом, как скала над бугорками. Нося прозвище «мавританский замок», оно действительно походило на средневековые дворцы-крепости, дарящие владельцам и роскошь, и защиту. Мужчина и женщина за этими прочными стенами не подозревали, что неприятель уже стоит под ними. Обоих она узнала близко, ближе некуда. Адма и Феликс Геррейру были достойны потраченных на них времени, усилий и сексуальных умений. Охота удалась на славу.
«Я не забуду», подумала она клятвенно, «Но вас, бедные мои, это не спасёт. Придётся умереть».
Креповая роза, на обвивавшей шею тесьме, сегодня была белой.
Непременный атрибут её наряда, так же, как кинжал, заткнутый сзади под ремень. Она научилась любить смерть в тот день, когда казнила за самоубийство пятнадцатилетней сестры старого развратника, полковника Журандира ди Фрейташа. Медленно, затаив дыхание, растягивая упоение ужасом в его злобных глазках, надавила на курок. С тех пор, мастурбировала, или занималась любовью, вызывала в воображении эту сцену, чтобы прийти к оргазму. Страх и обречённость крысы в захлопнутой ловушке. А теперь казнит убийц другой сестры – Арлети. Собственноручно. Пропустив через себя их предсмертную агонию. Сначала жену, затем мужа. Скоро они будут барахтаться у неё в кулаке, как лилипуты, пойманные великаном. Понапрасну визжа. До умиления слабые.
Желала бы она забрать Адму себе, словно в арабских сказках, одной из книг проглоченных в тюремной библиотеке. С глазу на глаз объявить первой леди свой приговор, но дать ничтожно малую надежду на милость, и, неспешно расстегнув все пуговицы и кнопки, спустив те трусики из кружев, до утра наслаждаться безотказным телом. А на рассвете, в чём мать родила, только стянув верёвкой запястья, послать на плаху.
Рыжая мохнатка во всей красе. Ягодицы сердечком, колышущиеся в такт шагам. Прекрасное не должно быть вечным. В этом главный смак. Увы, в консервативных декорациях славного Порту-дус-Милагрес предстояло действовать не столь изысканно.
- Время богатства и безнаказанности прошло, - произнесла в основном для верного оруженосца, пожилого трактирщика Бабау, топтавшегося здесь же, почтительно таращась на неё.
***
Женщине не спалось. Облачённая в тюремную робу, она встала с койки, подошла к зарешеченному оконцу и просунула руку через прутья, в непроглядную темь, как могла далеко. На дворе стояла поздняя осень и о её пальцы тотчас ударили студёные, крупные капли. Пятнадцать лет под запором. Полтора года назад у неё прекратились месячные, а следом нагрянули и признаки старости – потускневшие волосы, прорезавшиеся на прежде гладком лице морщины. Она тоже переживала закат своей осени, приближаясь к зиме, не сулившей ничего.
Пальцы второй руки сжали невидимый камень – увесистый, с убийственно острыми краями. Оружие помощнее кастета. Она подобрала его тогда с земли, чтобы раскроить череп Адме Геррейру метавшейся на балконе префектуры. Окликнула бы по имени, и, когда та повернулась к ней, швырнула камень точно в середину лба, где уже была свежая рана – неопасная, неглубокая, по касательной. Но Эриберту, подняв стрельбу, отнял у неё добычу. И той же ночью присвоил с потрохами. Феликс не избежал её кары, но казнь Адмы досталась ненасытному кобелю.
Взмыленная, покрытая пеной лошадь несётся вскачь по лугам с огненно-красными маками. Лоснящаяся шкура отливает медью. С ней остался лишь тончайший вкус Адмы под языком, нектар, собранный с поганого члена недоноска. Она сохранит этот вкус, пока живёт на свете. Последнюю память о так и неутолённых подпороговых чувствах.
* В пантеона Ориша злой дух, воплощение хаоса и обмана
** Богиня войны, повелевающая бурями, также царица мёртвых
