Николасу Энтони Филипу Клэю, где бы он ни находился

   - Помоги мне! Я хочу вылезти отсюда.
   Контуры предметов сливаются в общее тёмное пятно. Перегнувшись через край, он вглядывается вниз, однако чётко рассмотреть удаётся лишь этого мальчугана, лет одиннадцати. Тот примостился, вероятно, у стола. Хорошенький, ухоженный ребёнок в бежевом костюмчике, с каштановыми волосами и смышлёными голубыми глазами. Почему-то он сравнивает его с Дэвидом Копперфилдом, припоминая, как старший брат читал вслух роман Диккенса, когда оба сами были детьми. Что ребёнок делает в этом колодце?
   - Помоги же! - повторяет мальчик требовательно, но немного жалобно и тянется к нему, по-прежнему сидя.
   - Я не достану до тебя так. Заберись на стол.
   - Не могу. Я никогда не встаю.
   - Ты один здесь?
   - Да.
   - Где твои родители?
   - Не знаю. Все ушли, а меня оставили. И никто не приходит, кроме тебя.
   Мальчуган отворачивается, вытаскивает некую вещицу и кладёт перед собой. За ней ещё, ещё. Кубики. Когда доходит то третьего ряда, становится видно, что они разрисованы под стены из красного кирпича. Вот окна с занавесками, вот цветочный горшок, полосатый кот на подоконнике, кусок водосточной трубы, кончающийся мордой горгульи.
   - Что это?
   - Дом. Мне надо его достроить.
   - Для чего?
   - Может, тогда я смогу выйти. Это дом, который построил Джек, - сообщает мальчик, с упорством выкладывая этаж за этажом.
   - Тебя зовут Джек?
   - Нет. У меня нет имени. Но, если закончу, наверное, стану Джеком. Ведь дом будет моим.
   Тум-пум, тум-пум. Кубики ложатся с глухим стуком. Стена вырастает всё выше. Он словно следит за возведением Пирамид – столько многозначительности в этой незамысловатой игре.
   Что-то мелькает в воздухе, и на дно колодца, кружась, с мёртвым шорохом, слетают сухие листья. Задетый ими кирпичик кренится и падает, увлекая следом остальные. Сооружение в руинах.
   - Теперь всё с начала! - голос мальчика звенит от гнева и обиды. Между бровями набухает сердитая складка, слишком глубокая для его возраста.
   Высохшие листья?
   - Разве сейчас осень?
   - Осень… Здесь всегда октябрь, - шелестит шёпот, такой же безжизненный, как шуршание опавшей листвы.
   Снизу на него взирают пустые глазницы черепа. Из рукавов костюмчика высовываются пожелтевшие кости, без единого обрывка плоти.
   - Ошшень. Ждешь вшегда октябрь… - с издёвкой твердит беззубый рот, - Октя-а-а-абрь, - шамканье переходит в протяжное, утробное завывание ветра в трубе, поздней осенней ночью.
   Сморгнув, он видит каштановый затылок. Мальчуган сосредоточенно восстанавливает разрушенную стену. Пожалуй, пора идти. В этом лишённом элементарной логики мире он чужой.
   - Опять уходишь? - мальчик запрокидывает голову кверху, нижняя губа огорчённо выпячена, - Приходи скорее. Здесь грустно, - худенькая рука смахивает со стола мёртвый лист.
   Обжигает стыд, за то, что хотел сбежать украдкой, бросить его.
   - Я приду.

***
   Доктор Мортимер, Генри и Уотсон с бокалами в руках о чём-то переговаривались у окна. Шерлок Холмс скучающе расположился в необъятном кресле около камина, разглядывая на свет рубиновую жидкость. Пригубив портвейн, он направился к сыщику. Тот оторвался от любования цветом вина и удостоил его взглядом.
   - Мистер Холмс, я давно жаждал оценить в действии ваш блестящий ум. И, признаюсь, отчасти разочарован.
   - Но вряд ли в той же степени, как мой друг, доктор Уотсон, ― Холмс иронично воздел брови. ― В этом расследовании мне, преимущественно, отводилась роль зрителя.
   - Ну-у, мистер Холмс! Вас же не обескуражит неудача?
   - Отнюдь. Участь миссис Лайонс печальна, однако, когда я добрался до Девоншира, она уже была предрешена. А с поимкой виновного профессионально справился инспектор Лестрейд. Ревнивые мужья неважные преступники. Даже те из них, кто не прикладывается к бутылке.
   Ба! Не такое уж вы светило психологии, мистер Холмс.
   - Ужасно. В голове не умещается, что Лаура… что её больше нет. Это так… несправедливо. Я, доктор Мортимер и сэр Чарлз принимали в ней участие.
   - Да, я слышал.
   - Мы уповали, что алкоголизм Джеффри Лайонса упростит нашу задачу. Кто бы предположил, что он дойдёт до крайности и задушит собственную жену. Ладно, хватит о трагичном. Встречались ли ранее в вашей обширной практике неразгаданные головоломки?
   Серые глаза, чью пронзительность он отметил вчера, у трупа Селдена, рассеянно поблуждали, точно отыскивая что-то.
   - Если вы поклонник сочинений Уотсона, наверняка ознакомились с тем, которое он озаглавил «Жёлтое лицо». Тогда я потерпел фиаско, каюсь.
   - Как же, как же! Но там и детектива-то не было, всего лишь банальный женский обман. Мне гораздо интереснее кровавая драма, где бандит ускользает из расставленных ему силков.
   - Что ж, - длинные, тонкие пальцы побарабанили по стенке бокала. - Из недавнего, вооружённый налёт на Фолкстон-корт, в мае. Грабитель хладнокровно уложил выстрелом из револьвера мальчика-слугу, застигшего его.
   - Боже… Какое зверство… Стрелять в ребёнка… Я работал учителем, мистер Холмс, для меня подобное непостижимо.
   - Он устранил свидетеля, - проронил Холмс бесстрастно. - Тот же почерк прослеживался в ограблениях трёх имений в западных графствах за три года, но без кровопролития. Стечение обстоятельств, хотя жертве, разумеется, от этого не легче.
   Так и есть. Мальчишка выскочил наперерез, как кролик. У него не было выбора.
   - Безусловно, у вас богатый опыт общения с такими типами.
   - О, в повседневности они ничем не выделяются среди обычных людей, вроде вас, мистер Стэплтон, - Холмс лениво глянул на него. - Или сэра Генри.
   - Перемываете мне кости, джентльмены?
   Генри присоединился к ним, разгорячённый выпитым – краснолицый малый из Канады. Поди уже воображает себя лордом здешних земель.
   - Великолепный портвейн, сэр Генри. Мистер Холмс заявляет, что разница между мной с вами и закоренелыми злодеями внешне совершенно не проявляется!
   - Вот как? Повидав воочию Селдена, я бы не зарекался – типичный дегенерат. Кстати, о злодеях. У вас за спиной, Стэплтон, висит портрет знаменитого Хьюго Баскервиля. Что скажете? Угадали бы в нём исчадье ада?
   - Нет… определённо нет. Я к нему присматривался и так, и эдак, захаживая к сэру Чарлзу. Ни намёка на забулдыгу и насильника из семейного предания. Наоборот, в облике нечто поэтичное, указывающее на утончённость натуры.
   - Не постоянно же он пьянствовал. Почему бы трезвым ему было не баловаться стишками, не бренчать на лютне? - Генри фыркнул.
   Холмс, не расставаясь с креслом, повернул голову к портрету, занимавшему внушительный кусок стены. Художник написал позировавшего ему хозяина поместья в полную вышину, в традициях фамильных полотен.
   - Благообразен, вы правы. Вдохновенный взгляд. Но за вдохновением проступает неистовость, изобличая необузданный нрав. А наметившаяся обрюзглость – явный признак застольных излишеств. Мастерски подмечено, и изображение на холсте как будто живёт.
   - Что бы там ни было, сэра Чарлза погубило не чудовище из старинного поверья. Вы, мистер Холмс, ручаюсь, тоже удовлетворены, что всё завершилось? Ведь это главное.
   - О, да, конечно.
   - За то, что со всяческой жутью покончено! - он шутливо чокнулся с невидимым собеседником.
   - Известите об этом Бэрил, - с раздражающей робостью юнца проговорил Генри.
   - Непременно, сэр Генри. Однако сегодня я хочу дать обед в вашу честь.
   - Спасибо, вы чрезвычайно любезны, Стэплтон. Я с удовольствием.
   - Джентльмены, вы также приглашены.
   - Приношу извинения, - Холмс молниеносно выпрямился во весь рост. - Нам с доктором Уотсоном нужно выехать в Лондон ближайшим поездом.
   Все, включая Уотсона, встретили новость недоумённым молчанием.
   - Накопились срочные дела, - Холмс поставил бокал на стол, мимоходом кивнул ему и Генри. - Надеюсь разобраться с ними успешнее, чем с этим. Идёмте паковать чемоданы, Уотсон.
   - Джентльмены, - раскланялся доктор и поспешил по лестнице за Холмсом.
   Словно вихрь пронёсся по гостиной Баскервилль-холла, посеяв опустошение. Мортимер озадаченно мигал за стёклами очков.
   - Очень жаль, - упали в тишину слова Генри, запоздав на минуту.
   - Эксцентричная персона, нет? - осведомился он нарочито громко.
   - При его таланте чудачества уместны, - вступился кузен, но как-то неуклюже.
   - А, по-моему, слава о нём безбожно преувеличена.
   С быстротой и меткостью броска змеи он водрузил свой бокал бок о бок с бокалом Шерлока Холмса, дзынькнувшим от соприкосновения. Эффектный финал дуэли.

***
   Кинув Энтони плащ, бесшумно взбежав по лестнице, он вошёл в «комнату бабочек». Идея разместить экспонаты именно в ней была превосходна. В окружении крылатых трофеев, опутанная простынями Бэрил смотрелась у уродливой подпорки, как редкий экземпляр – прекрасная, огромная бабочка, трепыхающаяся в сачке. Когда подошёл, чёрные глаза ненавидяще полыхнули.
   - Мечтаешь со мной расправиться? - запустил пальцы в её роскошные волосы, она отдёрнула голову и что-то промычала. - Нет ничего проще. Нынче вечером у нас гости… Подыми грохот, чтобы все сбежались сюда и обнаружили, какой я монстр. Нашего дорогого соседа не сожрёт проклятие рода Баскервилей, ну а я… меня препроводят под стражей в Лондон, где обвинят в двойном убийстве и в издевательствах над женой.
   Она взметнула взгляд в немом вопросе.
   - Лаура, - пояснил доверительно. Прижал ладонь к горлу Бэрил, наслаждаясь её беспомощностью. - Я был вынужден. У неё развязался язык. Под давлением она бы выболтала всё. Из женщин получаются любовницы, но не сообщницы – вы обе тому подтверждение.
   Глаза распахнулись от потрясения, мгновенно вытесненного яростью.
   - Смелее, Бэрил. Затяни петлю на моей шее потуже. Это занятие подходит для твоих прелестных ручек.
   Она мимикой показала, чтобы ослабил перетягивающую челюсть простыню.
   - Без глупостей?
   Отрывистый кивок. Он сдвинул повязку со рта.
   - Бог поможет сэру Генри, - Бэрил выдохнула это, как драконы выдыхают огонь, ухитрившись, к тому же, задрать подбородок. - Вот почему я не стану вредить твоим замыслам.
   Легонько ударил её по губам, уча за непочтительность.
   - Поможет? Как сэру Чарлзу или Лауре?
   - Он уже пришёл ему на помощь, - глаза жены пылали. - Когда разбился насмерть тот несчастный каторжник. Беги, Джек. Беги немедленно. Заклинаю всем, что ты в себе не растоптал.
   - Какая проникновенная проповедь, - он возвратил простыню обратно, подтянув самую малость сильнее. - Увы, короткая. Так ты предлагаешь преподнести кузену наследство и тебя заодно? Боюсь, я не настолько щедр, - извлёк серебряные часы, нажал на крышечку. - После визита сэра Генри и доктора Мортимера я тебя отвяжу, и мы поговорим. Поразмысли о том, как ты себя вела, Бэрил, приготовься. И помолись, чтобы отделаться взбучкой, из-за которой тебе неделю придётся ухаживать за своим муженьком стоя. Ты меня предала, а это нелегко загладить. Проверим, прислушается ли к тебе Бог.
   Он наклонился над ней. Бэрил прочно сомкнула веки в бессильном протесте. Он поцеловал её через материю, в бессчётный раз стирая с губ тот поцелуй Генри. Из-под ресниц жены выкатилась слезинка и скрылась под простынёй.
   - Только я, Бэрил, - заключил её голову между ладоней. - Только я.

***
   Номер в недорогой придорожной гостинице для путешествующих обставлен был скудно. Две кровати, стул, да комод с зеркалом над ним. Мебель за годы службы изрядно полысела: то отколовшаяся щепка, то потёртости обивки попадались на глаза. Выцветшие занавески повесили некогда, чтобы скрасить безыскусное убранство.
   Доктор Джон Уотсон созерцал эти знаки времени, прикорнув на кровати. Им предстояло пробыть здесь ещё часа два, пока хмурый октябрьский день не перейдёт в сумерки.
   Ум перебирал последние события, участником которых довелось стать, уже привычно составляя фразы будущей истории. Уотсон не чужд был изящной словесности, но каких-то восемь лет назад и не помышлял о литературном поприще. До того, как волею судеб превратился в летописца подвигов своего уникального друга – Шерлока Холмса. Первоначально тот с пренебрежением отзывался о попытках Уотсона описать распутываемые им случаи. Однако к настоящему моменту Холмс не просто смирился с публикацией книг о себе и их нелогичной популярностью – он даже купил одну и прочитал, пару раз одобрительно хмыкнув. Уотсон усмехнулся, вспомнив столь оригинальное признание его скромных трудов. Чёрт возьми, оно было также одним из наиболее приятных. Но усмешка тут же увяла, под стать всему в комнате. Хватило беглого взгляда на Холмса.
   Друг не тратил драгоценные минуты на отдых. Его худая, словно бы вытянутая вверх фигура, энергично перемещалась по тесному пространству номера. Глаза смотрели куда-то сквозь замызганные обои, беззвучно двигались губы. Уотсон с тревогой подумал, что Холмс долго не притрагивался к кокаину, по крайней мере, в его присутствии. Не в этом ли причина его возбуждения? Как врач, он лучше, чем кто бы то ни было знал, что победа над пагубным пристрастием – миф.
   Холмс что-то неразборчиво пробормотал. Уотсон не вытерпел.
   - Простите, Холмс…
   Тот будто пробудился от сна наяву.
   - Уотсон, я вам не помешал?
   - Вовсе нет. Мне лишь стало любопытно, что вы сейчас сказали.
   - Ах, это… - Холмс улыбнулся. - Привязалось стихотворение и никак не желает уходить.
   Прежде чем Уотсон нашёлся с ответом, он выразительно продекламировал:
   - О чёрный дрозд, ты сладко поёшь
     В шиповнике у земли,
     Но Лэмкину горше стенать пришлось,
     Когда его вешать вели!*
   - Не догадывался, что вы любитель шотландских баллад.
   - Всё всплывает в памяти в положенный срок, не так ли? А сегодня кое-кому суждено начать путь к эшафоту. Впрочем, - его лицо сделалось серьёзным и даже заострилось больше обыкновенного, - ещё рано торжествовать. Над молодым Баскервилем продолжает висеть смертельная угроза. Мой долг, Уотсон, предотвратить её. И поумерить наглость этого молодчика. Заметили, как он ко мне обращался? С безупречной вежливостью, но только глухой не уловил бы в ней насмешку. Скоро ему будет не до веселья.
   Холмс снова заходил по комнате, шевеля губами – видимо, повторяя назойливое четверостишие баллады. Уотсон прикрыл глаза, отгоняя неясное беспокойство, возникающее при наблюдении за этой стремительной походкой. Скверный ли ланч был тому виной или волнение за сэра Генри, который, не ведая об опасности, собирался на обед к убийце своего дяди и Лауры Лайонс, только впервые ему почудилась в движениях Шерлока Холмса грация хищника, настигающего добычу.
   Незаметно для себя доктор задремал.

***
   «Кому судьба быть повешенным, не утонет», говорят в Англии издревна.
   Джек Стэплтон тонул. Медленно, но неумолимо погружался в Гримпенскую трясину. Быстрее, чем хотелось бы, если допустить, что кто-то может испытывать желание утонуть в болоте.
   Утопающий хватается за соломинку. Джек вцепился мёртвой хваткой в руку Шерлока Холмса. Руку, которая ловила его, чтобы предать правосудию. Руку, которую принял, как избавление от разверзшейся под ногами бездны и ни за что не соглашался выпустить. Но он проигрывал, уже чувствовал, как соскальзывают пальцы, ещё отчаяннее стискивая их. Последняя нить, связывающая с жизнью. Единственная, кроме чуда, надежда.
   - О, нет! Боже мой! Господи, прошу тебя! Меня засасывает! – кричал и кричал, до надрыва лёгких, давясь воплем.
   Холмс молча, хрипло дыша, тянул его к себе, то и дело зажмуриваясь от напряжения. Но болото схватило накрепко, обвило щупальцами тины, отнимая тело, и, провалившись по шею, Джек уже попрощался с этим светом. Альтернатива в виде суда и виселицы сейчас не устрашала. Может быть потому, что почти разуверился в ней?
   Там, внизу, он не сможет больше ни кричать, ни вдохнуть. Мучительно задохнётся, глотая грязную, илистую жижу. Куда ему тягаться с топью? Перед ней он беззащитен и мал. Как насекомое, предназначенное пополнить чью-то коллекцию.
   Господи, прости мне. Если бы я понимал, что такое смерть, каково это – умирать, навеки терять то, что у тебя было. Мистер Холмс, помогите! Не бросайте меня, не дайте утонуть!
   Уставшие пальцы разжались, и, вопреки паническим стараниям удержаться, выскользнули из руки Холмса. Джек хотел тут же ухватиться за неё опять, но поймал лишь воздух. Ужас захлестнул, поглощая уцелевшие крохи самообладания.
   - О, нет! Боже мой! О, Боже! О, Боже!
   Один, снова один. Теперь он точно погиб. Клочья тумана стелются перед глазами… Пенящаяся грязь наползает на подбородок… Нет… Где же… Где…
   - Мистер Холмс, пожа-алуйста!
   Не хочу! А-а! Хотя бы вдох, ради всего святого! Два вдоха, я ошибся! Два!
   Что-то сгребло, потащило наверх. Джек бился, вырываясь, но его волокли, каждая в свою сторону, две непреклонные сущности, не уступая друг другу. Они рвали его пополам, и сопротивляться не осталось воли. Её еле хватало, чтобы переносить боль. «Вот и конец», сверкнуло в спутавшемся сознании.
   И всё кончилось. Он дышал, слыша рядом другое дыхание – трудное, прерывистое. Когда осмелился открыть глаза, увидел Шерлока Холмса, в изнеможении упавшего на траву. Собрав остаток сил, Джек подался ближе, обнял его, уткнулся в забрызганную илом куртку, и зарыдал.
   Холмс уже с некоторым усилием сел, отдышавшись, а Джек так и боялся отпустить его. Словно, если бы сделал это, тотчас очутился в бездонной ямине, с едва виднеющимся над зловонным месивом лицом.
   - Вам необходимо выпить. Возьмите фляжку.
   Настойчивый голос принадлежал доктору Уотсону. Джек поднял голову, и в глазах поплыло от накатившей слабости.
   - Глотните для бодрости.
   Доктор протянул плоскую флягу, с отвинченной крышкой. Запах был знаком. Шерри?
   - Постойте, доктор. Сначала я надену молодцу браслеты, - вмешался некто приземистый, в кепке и фуфайке.
   - Дайте ему прийти в себя, Лестрейд! - возмущённо воскликнул доктор.
   - Пускай приходит, я не против. Но только с гарантией, что никуда не удерёт.
   Низкорослый человек, надо полагать, инспектор полиции, ловко перехватил его руку повыше запястья, и, не успел Джек опомниться, щёлкнули, замыкаясь, наручники.
   - Меня повесят? - спросил отрешённо, глядя на стальные кольца.
   - Я бы не рассчитывал на что-либо другое, - Лестрейд посторонился, пропуская Уотсона. - Два убийства, покушение. Вы крупно себя подставили, сэр.
   Доктор поднёс ему к губам горлышко. Джек с нетерпеливой жадностью отпил глоток. Напиток оказался коньяком, и крепким. Возвращаясь к жизни, он отхлебнул ещё.
   - Достаточно. Иначе вы опьянеете, - доктор убрал флягу в карман.
   - Чего нам совсем не нужно.
   Частица темноты снова обрела очертания Лестрейда, каким-то образом умудрявшегося заполнять собой всё вокруг.
   - Он уже в состоянии передвигаться?
   - Вы и минуты подождать не можете? - Уотсон говорил с инспектором, как врач, в чей кабинет бесцеремонно вторглись посторонние, мешая заниматься пациентом.
   - Доктор Уотсон, - миролюбиво откликнулся Лестрейд, - сейчас середина октября. Никому, и, прежде всего, вашему подопечному не на пользу лишнее время проводить на ночном холоде, вдыхая разную гадость. Несостоявшегося утопленника без промедления надо доставить в тепло, под крышу.
   Так же обсуждали бы неодушевлённую вещь, кольнуло Джека. Он был более живым, когда, на краю гибели, барахтался, цепляясь за руку Холмса. За него боролись, его существование имело ценность. А теперь…
   Лестрейд махнул назад, и из смеси осеннего мрака с белёсой мглой появились два дюжих субъекта, похожих, точно близнецы.
   - Вы же приехали один! - изумлённо вырвалось у Уотсона.
   Инспектор напыжился от самодовольства.
   - Я, конечно, не Шерлок Холмс, но у меня тоже водятся свои секреты. Майклсон и Пенсворт вышли из вагона, после того как мы покинули станцию, и с тех пор следовали за нами на расстоянии, незамеченными, что, хм, не так-то легко при их комплекции. Очень способные ребята. Поручаю вам этого джентльмена, - обратился он к констеблям. - Ваша обязанность сопровождать его, пока мы не прибудем в Лондон. Глаз не спускайте, - в учтивом напутствии звякнул металл.
   Констебли приблизились к Джеку, поддерживая с двух сторон, помогли встать. Ноги плохо слушались, он переступил ими, преодолевая ватную вялость. Его не торопили, но и ни на мгновение не прекращали надзор. Сделав нетвёрдый шажок, он оглянулся. Холмс стоял, мертвенно-бледный, с потухшим взглядом. Происходящее будто не касалось его.
   - Мистер Холмс… - позвал неуверенно.
   Тот оставался неподвижным, безучастным, и Джек вдруг закричал, сознавая – он совершает что-то глупое, непростительное, хуже того, бесполезное:
   - Мистер Холмс! Пожалуйста! Они меня уводят! Мистер Холмс!
   Вы же вытащили меня из болота! Вы спасли меня!
   По белому, застывшему, как маска, лицу прошла трещиной судорога. Холмс рывком шагнул к нему, к людям, которые держали, не давая освободиться. И опять остановился.
   - Пойдёмте, мистер Стэплтон, или кто вы там на самом деле, - коротышка из Скотленд-Ярда положил руку на плечо, неожиданно властно. - Не будем беспокоить мистера Холмса. Он выполнил свою работу, очередь за нами. Королевский суд не трясина Девоншира, из его кулака никого не вытянешь.
   Кто-то сдавленно охнул. Он узнал Бэрил, вспомнил смутно, что она должна быть здесь, но смотрел только на прославленного сыщика. На подёргивавшуюся щёку, больной блеск, вновь ожививший ястребиные глаза. Покорно разрешил себя забрать, и, идя между великанами полицейскими, словно влекомый двумя мощными деревьями, раздумывал, что повергло в смятение Шерлока Холмса.

***
   Ей позволили увидеться с Джеком в день перед исполнением приговора. Сам он о встрече не просил, и, казалось, вовсе забыл о ней. Даже в зале суда, хотя она присутствовала на каждом заседании, ни разу не взглянул на неё, а она не отважилась привлечь к себе внимание. Как невыносимо тянулись эти два месяца… Тяжелее всего было то, что исход не оставлял сомнений, и разбирательство походило скорее на приготовления к похоронам ещё живого, но обречённого человека.
   Джек ничего не отрицал, лишь пытался смягчить впечатление от своих поступков. Однако его обаяние померкло – перед присяжными и публикой предстала тень прежнего Джона Баскервиля, чьи испуг и растерянность весомее тысячи доказательств убеждали в виновности. Вынесение вердикта переросло в кошмар, который до сих пор гнала от себя. Бедный Джек… Сколько бы зла он не причинил в прошлом, не ей его проклинать, рассуждать достоин ли он наказания. Генри это понял и не препятствовал её намерению проведать мужа в камере смертников. Он так добр с нею… Порой чересчур.
   Тюремщик, провожавший её в длинном, унылом коридоре, с дверями по левую сторону, поглядывал с любопытством, а, возможно, и с иными побуждениями. Сама же она гадала, где служитель остановится. За какой из этих неотличимых дверей Джек. В конце коридора тюремщик вставил ключ в скважину и повернулся к ней.
   - Вы действительно хотите войти, леди? Не боитесь? Это зрелище не для молодых дам.
   - Да, - она быстрым движением вложила ему в ладонь соверен. - И оставьте нас вдвоём, прошу.
   Физиономия тюремщика ханжески вытянулась, однако хитрые глазки-щёлки так замаслянели, что оттуда могли потечь капли.
   - Запрещено, мэм. Кому-то полагается вас охранять.
   - Если это обязательно, - заговорила со всей мягкостью, ловя его взгляд. - несите охрану снаружи. Уверяю, мне ничто не грозит.
   - Право же, мэм, - тюремщик мялся, изображая борьбу участия с принципами. - Вы не знаете, на какие безумства способны отчаявшиеся арестанты. Особенно те, кому уже не на что надеяться.
   - Но вы же будете поблизости, - поощрила она его простодушной улыбкой.
   Второй соверен, перекочевавший во влажную пятерню, решил дело. Скрежетнул в замке ключ, скрипнув, отворилась дверь.
   Джек сидел на лавке у стены, забившись в угол, уткнув лицо в руки. Шум не прервал его оцепенения, будто он спал, или… Кинулась к нему, услышав, как тюремщик запирает камеру.
   - Джек!
   Жив, но совсем окоченел в этом каменном склепе. Он кутался в щеголеватый плащ на тёплой подкладке, который любил надевать на прогулки в Девоншире.
   - Джек, это я, Бэрил.
   Господи, как же он изменился после суда. Постарел, осунулся, глаза запали. Разве может такая перемена произойти всего за три дня?
   - Бэрил? - взгляд прояснился. - Зачем ты здесь? Удостовериться, что бешеного пса удавят, и он впредь никого не искусает?
   - Нет, - ответила без неприязни, но не виновато – винить себя перед ним ей было не за что.
   - Тогда?..
   - Я пришла проститься с тобой.
   - Ах, разумеется, тебя привела сюда христианская милость к грешнику, на католический лад, - он неприятно ощерился. - Моя маленькая сестричка.
   - Хочешь, я уйду.
   Он сделал жест, как бы желая задержать её, и тут же уронил руку.
   - Останься. Я устал от одиночества. Иногда думаю, что будет облегчением, когда это, наконец, случится. Пусть уже… А иногда, не отказался бы поменяться местами с комаром или пауком. С кем угодно, лишь бы не…
   Джек плотнее запахнул плащ, словно защищаясь от порыва ветра, и сгорбил плечи. Она присела возле него, едва замечая жёсткость того, что одновременно служило узнику сидением и постелью. Свеча, горевшая в железном фонаре на стене, не щадя себя сражалась с ранним декабрьским сумраком. И в чахлом свете Джек посмотрел на неё. Долго, чуть удивлённо.
   - Ты пришла ко мне. А я ведь бил тебя, и мне нравилось. И на болотах, той ночью, застрелил бы, не задумываясь, не пожалел. Расквитался бы за предательство.
   Сердце зашлось от сострадания и так же от того, что он говорил правду. При воспоминании о синяках от побоев, об оставленных плёткой рубцах. Никто из соседей не подозревал ни о плётке, ни об отметинах на её коже. Какие только отвратительные тайны не прячут уединённые провинциальные коттеджи…
   - Ты был не в себе, - произнесла твёрдо, как клятву.
   - Не подыскивай оправданий, - возразил он с той обволакивающей лаской, которой так трудно было противиться, - Когда ты начала выходить из повиновения, я полюбил наказывать тебя. Мучить. Мне это приносило удовольствие.
   - Я помнила лучшие дни. Не переставала верить, что их можно вернуть.
   - Но даже тогда я был, по выражению моей матушки, «законченным пройдохой», - его лицо посветлело. - Так она именовала отца, бывало. Несмотря на это, родители жили душа в душу и умерли, как в сказках, в один день. Обоих унесла эпидемия жёлтой лихорадки, я тебе рассказывал. Мне исполнилось двадцать два года. Странные мысли посещают – увижу ли я кого-то из них… потом? Известно ли им, где я сейчас? Или вечная жизнь тоже выдумка, и никто нас не ждёт за порогом?
   - Это не так.
   - Не излишне ли ты легковерна? - он опять резко стянул плащ на груди, закашлялся. - Как тут холодно… На мой счёт не обольщайся, Бэрил – и в самые безоблачные наши времена твой муженёк не сошёл бы за паиньку.
   - А я не влюбилась бы в пай-мальчика, - парировала в том же задиристом тоне, - Не убежала бы из дома, чтобы выйти за него. Джек, я отлично представляла, кто ты. И охотно участвовала в авантюрах, меняя фамилии, выдавая себя за твою сестру. Меня не требовалось принуждать играть.
   До первой лжи ей. До просьбы, более напоминавшей приказ, соблазнить славного, добросердечного сэра Чарлза. До Лауры Лайонс, которую Джек использовал, без любви, и уничтожил. Но не сегодня поминать дурное. Время для тех разговоров ушло безвозвратно.
   - Мы были актёрами, а мир нашей сценой.
   Он обнял её не страстно, но с необыкновенной нежностью.
   - Голубой лаванды
      Стелются посевы…
      Если стану королём –
      Будешь королевой!**
Стихи тебе читал, а королевство так и не подарил, - прошептал, и в шёпот вкралась горечь.
   Она склонилась к нему, уже не опасаясь коснуться рук, волос.
   - Для испанки хижина её мужа – королевский дворец.
   - Сеньорита Бэрил!
   - Сеньор Хуан!
   - Мои уроки английского не пропали понапрасну. Не зря же я впоследствии вколачивал науку сотне школяров!
   Джек рассмеялся, откинув голову – искренне, заразительно. Не тем жестоким, полубезумным смехом, точно исходившим от Хьюго Баскервиля. Кажется, Хьюго исчез навсегда, однако слишком поздно для него.
   «Почему ты поддался?! - захотелось ей крикнуть. - Ты же не такой, как он! Ты другой… или мог бы им стать, если бы противостоял его призраку».
   Но было ли это во власти Джека? Борьба невозможна без стремления победить. Джек же предпочёл извлечь из своего демона выгоду, постепенно входя во вкус свободы от каких-либо нравственных норм. Понадобилось сбросить эту гордыню в пропасть, а затем укротить милосердием, чтобы душа отозвалась благодарностью. Она тому невольный очевидец.
   Муж что-то прочёл в её лице.
   - Прости, - он покаянно дотронулся до щеки, будто отирая слезу. - Я исповедался, но… Сколько же боли я доставил тебе, - бережно провёл по зажившему шраму на шее. - Что я натворил…
   - Не терзайся, всё позади. Конечно, я простила, - она притянула его к себе. - Тебе надо отдохнуть. Ложись, а голову пристрой у меня на коленях.
   - Не хочу спать, - он отпрянул, как зверь, почуявший западню, ощетинился. - Проснусь, а за мной пришли, время истекло. Жить хочу. Ещё несколько часов. Их у меня не отберут.
   - Не спи, просто приляг.
   Муж колебался, снова одержимый недоверием и враждебностью, потом, вздохнув, прильнул к её коленям, подобно ребёнку, ищущему утешения, в поисках мужества, которого так не доставало. Из-за этого прикосновения, а может из-за чего-то иного, его внезапно охватила неудержимая дрожь.
   - Б-Бэрил, - простонал он, - я всё-таки задохнусь. Кто ушёл от воды, не уйдёт от верёвки, в-верно? Я задохнусь!
   Вместо ответа она подоткнула ему плащ, чтобы согрелся, и принялась гладить по волосам – густым, курчавым. Такой была шерсть ягнят, её любимцев, на отцовском ранчо. В детстве Бэрил плакала, когда маленьких друзей резали, и не брала в рот жаркого из нежного мяса, хотя за строптивость ожидала порка. Впрочем, на этом мятеж и оканчивался. Девочка не помышляла о спасении ягнят. Тем на роду было написано угодить к столу, а с установленным порядком не спорят, так ей сызмальства внушили старшие.
   Про себя запела испанскую колыбельную о барашках, пасущихся на небесных пастбищах, пока всем детям наступает пора засыпать. Утихали всхлипы, выравнивалось дыхание, и вот Джеком завладел сон. Его черты больше ничто не омрачало, в пальцах был зажат подол её платья.
   Огонёк свечи трепетал, кидая на стены причудливые тени. В одной ей померещилась гигантская собака, разевавшая пасть шире и шире. Наружу вывалился, извиваясь, длинный огненно-красный язык… Она, вздрогнув, заозиралась. Собаки и след простыл, в камере царила тьма. Неразличимый в ней, Джек метался, издавая невнятные звуки.
   - Не надо, - расслышала отчётливо. ― Мне душно, - последовала пауза, а за ней: - Пустите. Нет. Нет. Нет!!
   Голос, обычно высокий, звонкий, стал грубее, страх в нём соединялся со злобой. Она, не видя, ощутила, что в этот миг лицо мужа исказила гримаса ненависти. Успокаивающе накрыла ладонью разметавшиеся кудри и уже не смыкала глаз до рассвета, оберегая его от наваждений в непроглядной зимней ночи. Любя глубже, чем когда-либо раньше.
   В камеру просочилось утро, такое же хилое, как пламя угасшей свечи, однако она не спешила будить Джека. Откладывала, уговаривала себя, выгадывая, чтобы ещё им побыть вместе. Но часы шли своим ходом, не подчиняясь ей. Загремела дверь, впустив господина средних лет, двух охранников и священника в белом облачении. За спинами их маячил давешний тюремщик.
   Джек не пошевелился, всё так же умиротворённо спал, сжимая край платья. Она приложила палец к губам, умоляя не тревожить его. Наивная, ничтожная перед бездушным законом, эта женская мольба была, тем не менее, исполнена. Мужчины замерли напротив неё. Текли минуты, а Джек находился под защитой забвения, где-то за пределом, отделяющим от земных страстей и страданий. Воскового оттенка лицо выглядело удивительно спокойным.
   Сделалось светло, когда его веки дрогнули. Голубые глаза раскрылись, он увидел её, и взгляд наполнился тихой радостью.
   - Бэрил. Мне снилось…
   Удушье.
   - …будто мы на Коста-Рике. В наш медовый месяц.
   - Он был чудесен.
   На полных, красивых губах, ничуть не переменившихся, чего не разглядела вчера при свече, обозначилась его излюбленная полуулыбка: лукавая, поддразнивающая, что-то ненадёжно обещающая.
   - Мудрая Шахерезада, - Джек взял её за кисть, сплёл их пальцы, - ты поступила правильно. Как всегда. Жаль только, что мы о многом не договорили. Хотя, наверное, и это к добру. Не плачь обо мне. Генри сделает тебя счастливой, он же сама порядочность, - привстал, по-мальчишечьи встряхнул головой. - Вечно я брякну невпопад. Горбатого могила исправит.
   Осторожно расцепив пожатие, он спустил ноги на пол.
   - Джентльмены, извините, что заставил вас ждать.
   Она смотрела, как ему вязали руки спереди, обступив, выводили из камеры. Палач шествовал во главе небольшой процессии. У двери Джек обернулся, напоследок встретился с ней глазами и сказал по-испански, с еле приметной запинкой:
   - Прощай, любимая… сестрица.
   Уже из коридора донеслось беспечно:
   - Который час?
   - Десять минут девятого, сэр.
   - Стало быть, я десять минут живу в кредит?
   - Выходит, что так, сэр.
   Плащ свернулся на лавке сброшенной кожей. Проём загородил тюремщик, подавляюще-безликий, как всё тут.
   - Мэм, вы выйдете? Или хотите посидеть?
   - Нет, ― она встала. Тело одеревенело и пришлось опереться о холодную шершавую стену. - Где у вас часовня? - оглянулась, подняла плащ, прижала к себе.
   Опустившись на скамейку под гулкими сводами пустой, выстуженной тюремной капеллы, вначале истово молилась, чтобы Джек покорился своему жребию и стойко, не ропща, выдержал кару. Когда же тело в помощи уже не нуждалось, молила Всевышнего за душу раба его.
   Нельзя заступиться за ягнёнка, но столь же запретно лакомиться тем, кто был тебе товарищем по играм. Дворец испанке строит её муж, и никто кроме него. Овдовевшая женщина хранит верность и гробу. Она вдова Джона Баскервиля, с его кольцом на пальце. Никогда ей не сменить это кольцо, не стать перед людьми и Богом леди Баскервиль.

***
   Запомнился он мне. Джон Баскервиль, которого газеты окрестили «кузеном Каином».
   Этого я заранее мысленно записал в проблемные клиенты. Рассказывали, что в последнем слове он слёзно упрашивал о пожизненной каторге, когда судья накинул на него чёрный платок, повалился в обморок, точно слабонервная барышня, а приведённый всё же в чувство расплакался навзрыд прямо на скамье подсудимых, ахая и причитая. Хлопот не оберёшься, вешая такого. Но ни у него, ни у меня не интересовались, желательно ли нам свести знакомство покороче.
   Естественно, я знал, за какие преступления он осуждён, и что внешность у него весьма привлекательная для женщин – кудрявый, голубоглазый брюнет хорошего сложения. Из тех, о ком до и после казни судачат, не замолкая. Аристократ, убийца, молод и пригож, вполне довольно, чтобы прилепить ореол романтического героя. По мне же, казнить господ благородных кровей, почёт сомнительный. Не какой-нибудь Джонни Ли, ограбивший и порешивший пожилую богачку, а один из Баскервилей. Будь он трижды негодяй, родичи, от него натерпевшиеся, вам же предъявят претензии, коль сочтут, что с покойным обошлись недостаточно гуманно.
   Расспросил я капеллана, преподобного Уильямса, он напутствовал осуждённого. Уильямс утверждал, что Баскервиль не буйствовал, но не поручился за его поведение по дороге на виселицу. Дескать, нечестивый дух в нём не унялся, лишь притих до поры. Глаз у пастора намётанный, поэтому я готовился, ежели не к битве с дьяволом и его присными, то к основательной потасовке. Подобрал парней покрепче для конвоя и положился на сноровку, сроду не подводившую.
   Однако никакого беспорядка Баскервиль не учинил, не считая того, что из жалости и уважения к его бедняжке-жене, испанской леди, я нарушил правило, отложив казнь на сорок минут, покуда он не проснётся. Мужчина как мужчина, ну, в моём деле не привыкать к душегубам с таким вот невинным и честным взглядом.
   День как нарочно выдался хороший – воздух прозрачный, иней искрился на солнце. Казни нередко выпадают на такие вот погожие деньки, когда жить бы ещё да жить.
   Шёл он добровольно, слегка раскрасневшись, то ли от морозца, то ли еще от чего. Внимательно слушал преподобного, даже кивал на что-то. А показалась впереди петля, румянец схлынул, глаза вбок отводит. И шагает не так бойко.
   На эшафоте вконец размяк. Не отупел, а как бы отдал себя в наше распоряжение, чтобы мы подсобили ему отмаяться. Пристав зачитал приговор, спрашивает, есть ли у него что сказать. Тут Баскервиль встрепенулся, ожил.
   - Передайте мистеру Шерлоку Холмсу, - говорит ясно, - что ему не в чем себя укорять. Меня арестовали, я страшился расплаты… и не избежал её, - рот дёрнулся в подобии залихватской ухмылки. - Но два месяца я ощущал биение сердца, а не лежал в болоте. Он продлил мне жизнь.
   Я связал ему ноги ремнём, ниже колен. Тело опять послушное, будто и не его уже. Попросил лицо не закрывать, мол, сбегать отсюда всё равно некуда. Понятно, кому охота живьём влезать в саван.
   - Такова процедура, сэр, - отвечаю. - Сожалею.
   Покачнулся он от моей любезности, как от удара ножом. Голову подставляет, а глядит с тоской мимо, на поблёскивающий снежок.
   И всё. Ни вздоха не обронил, ни на что не сетовал, не трясся, когда петлю прилаживали. Только ткань мешка взад-вперёд ходила часто-часто, да, крепясь, правой рукой держался за левую. Позже, разнимая их, два пальца сломали – намертво переплелись. Этот хруст… Вскрик, с которым он в люк полетел… Здоровый был мужчина, с сильной шеей. Проплясал восемь минут. Третья отсрочка, значит, вышла, но ей он, думается, не порадовался.
   Вынули его из петли, сняли мешок. Лицо побелевшее, строгое. Веки полуприкрыты, губы приоткрылись. Куда он смотрел в ту предсмертную секунду? К кому взывал, и о чём?
   Пять месяцев миновало. На могилах, выдолбленных в мёрзлой земле, поднялась свежая трава. А внутри нет-нет и отдаётся: «Се, человек», произнесённое иудейским прокуратором о Господе нашем Христе.
   Се, человек, леди и джентльмены. И мы, по сей день, берём его и волочём на лобное место, или подогнанный под приличия эшафот. А он, снова и снова, умирает.

***
   Серое, пасмурное предутрие. За окном едва распустившиеся деревья зябнут на северо-западном ветру, что дует уже с неделю. В соседней спальне ворочается во сне старина Уотсон – овдовев, в конце концов, переселился снова на Бейкер-стрит. Кроме них и дряхлеющей миссис Хадсон в квартире обитают только воспоминания о прошлом, временами кажущиеся более реальными, чем настоящее. Не самая весёлая компания.
   - Помоги мне!
   Ребяческий голос навязчиво звенит в ушах. Откуда он доносится? Память, прежде острая, иногда подводит. Уотсон озабочен этим. Аккуратно, издалека, заводит беседы о курсе лечения, поездке в горы, рекомендует хотя бы уменьшить количество инъекций. Но без них голоса совсем не дадут покоя. И лица. Голоса и лица, потерявшие свои истории.

   Дерзкий взгляд. Слова пританцовывают: «Ну-у, мистер Холмс! Вас же не обескуражит неудача?». Нахальный мерзавец… Смеётся ему в глаза.

   - Мистер Холмс! Помогите! Прошу вас!
   Кто-то, из тумана, простирает к нему руку. Так доверчиво, почти по-детски… Помог ли он, в тот раз?

   - Мистер Холмс! Пожалуйста!

   В виски стучит кровь. Озноб пробирает, словно от чьего-то касания.

   Пышущие жаром, в испарине, пальцы обхватывают его, как в бреду. Пальцы умирающего, обессиленного недугом. Заволакивающиеся мутью, незрячие глаза молят вызволить из объятия смерти.

   Вера в него, из-за которой любое поражение ещё болезненней уязвляло самолюбие. Беспамятство не исцеляет, только растравляет язвы. Ведь, не определив источник заболевания, не найдёшь лекарство.
   - Помоги!
   Он садится в постели. Ребёнок… Нет, это не фантом. Одинокий мальчик зовёт из глубины. Надо отнести ему что-нибудь. Какую-то книгу. Что читают дети – «Алису в стране чудес»? Или, брезжит в мозгу, прихватить с собой потрёпанный томик Диккенса?
   В приливе воодушевления он всовывает ноги в комнатные туфли, выдвигает ящик секретера. Бездеятельность, вот что самоубийственно для него. Пальцы, подёрнувшиеся, как вода в Темзе, рябью морщин, подрагивают, открывая нетронутый годами сафьяновый несессер.
   Он сдержит обещание. Существует же выход из колодца. А если не удастся помочь… Уотсон поймёт, что там он нужнее.
   Жало иглы для подкожных впрыскиваний тускло блестит на подкладке.